Шишки (АК-47)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Шишки (Candy Kush)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Альфа-ПВП (Кристалл)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Альфа-ПВП (Мука)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Амфетамин
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Мефедрон (Кристалл)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Мефедрон (Мука)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Гашиш (Евро)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Экстази Iphone (250мг)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Экстази Sprite (250мг)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
MDMA (Кристаллы)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
ЛСД-25
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Героин (VHQ качество)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Метадон (Кристаллы)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
Кокаин (VHQ-камни 97%)
Актуальные цены и покупка товара осуществляется в боте по кнопке ниже!
За спиной у них стоял молодой священник и пристально меня рассматривал. Стоя возле ограды, мы смотрели, как он играет с чужими детьми: носится по саду, хрипло кричит, седые волосы взлохмачены, выбившаяся из брюк рубашка вздувается парусом. Но даже когда эти люди выздоровеют, домой почти никому дороги нет. Она молча перешла к следующей койке, туда, где тихо постанывал больной. Похоже, услышав ноту печали в словах отца Тушета, настоятель спешил его приободрить. Пил он прямо из бутылок, в том числе из молочных, пил даже из пакетов, и молоко из картонного носика лилось мимо его рта. Не рай, не ад, а земля как Чистилище — для тех, кто в него верит. Мы останавливались буквально на каждой заправке. Я хотел идти дальше, но споткнулся и чуть не упал. Трогательные радости. Глядя на дядю Хэла, я убеждался, что нрав человека влияет на внешность, меняя его физический облик навсегда. Под сутаной ничего нет, я голая. Порой я чувствую себя больным проказой. А теперь — заброшенные, заросшие руины посреди африканской саванны. Слова подействовали на меня физически: я слегка оглох, ослеп и одурел.
Повседневные факты искусно превращены в художественную фикцию, реалии частного существования переплетаются с плодами богатейшей фантазии автора; стилистически. Novels Pay Off () The Fireman () Hungry Ghost () The Vets () The Birthday Girl () The Solitary Man () The Tunnel Rats () The.
И вдруг я понял, что смотрю на Амину. В одном из зданий я увидел женщину, о которой рассказывал Симон: медсестру-mzungu по прозвищу Пташка. Так бросают в могилу нищих и так же присыпают их сверху землей. Тело ее скрывалось под просторной одеждой, я видел только лицо, обрамленное жесткой, словно картонной, волной белого чепца; лицо казалось милее, чем накануне в больнице. Он мастерски играл в настольный теннис, бильярд, баскетбол и шахматы.
Вокруг нагишом бегали ребятишки. Тело ее скрывалось под просторной одеждой, я видел только лицо, обрамленное жесткой, словно картонной, волной белого чепца; лицо казалось милее, чем накануне в больнице. Чтение для него ничто, книга — никчемный предмет. Пташка засмеялась и увлекла глухого к его хижине. Эти люди прямы и грубы, бояться им нечего. Он, однако, не сидел на месте: вот он смолк, а через секунду его уже и след простыл. И улиточная скорость, и внезапные остановки, и задний ход — все отвечало моей потребности в необычном. Девушка была худенькая, но крепкая. Я ехал один в первый день октября, который в Малави прозывается «месяцем самоубийств» — из-за невыносимой жары. Старик все болтал, смахивая насекомых с чемодана; стало ясно, что по-английски он почти не говорит, а поскольку голландского я не знал, общаться нам предстояло на местном наречии. Уж простите, жара стоит, ни ветерка…». Ради такого путешествия я и приехал в Африку. А при дневном свете она знойная и безжалостная. По-чиньянджийски он говорил в совершенстве, даже употреблял слова типа majiga, хотя большинство африканцев давно называли вокзал по-английски. Хорош класс, нечего сказать.
Совсем близко — прокаженная с культями вместо рук; я смотрю на нее и понимаю, что сам теперь куда уродливей и страшней. Пить тоже было нечего. Я никогда не знал, чего от него ждать при встрече, а потому лишь нерешительно поздоровался. В ее возрасте, в шестнадцать-семнадцать лет, многие здесь успевают нарожать по нескольку детей. В самую яркую и жаркую пору дня, когда солнце стояло прямо над головой, жизнь полностью останавливалась и деревня словно вымирала. Возможно, он уехал. Никаких выводов.
Свидетельства подобных близких отношений можно найти в «Беовульфе»[19], а в древнеанглийском для них существовало даже специальное слово, ведь дядя и племянник обычно сражались бок о бок. Я хотел стать писателем и тем зарабатывать себе на жизнь. На нем были полосатые брюки, высокие кеды и надетая наизнанку рубашка. Потом он снова появился и, услышав, что мы не раз его видели, заявил:. Я продолжал строить кухню. Но волноваться не стоило.
В них говорилось что-нибудь вроде: «Совершенно с тобой не согласен», или «Не пытайся связаться со мной», или «Я буду вне пределов досягаемости до ноября». Отбей с него краску. А вон двое, мужчина и женщина, всполошившись, в обнимку откатились от железнодорожного полотна: поезд прервал их любовь. Он дал мне ее посмотреть: кожаный переплет с золотым тиснением, тончайшая бумага. Еще один язык, которым он якобы владел, дядя называл «разговорной латынью». Я устал от метафор. Только даже не с парусником, а с пыхтящим колесным паровиком, который, пронзительно свистя, тарахтит вдоль побережья, а потом вдруг сворачивает в русло извилистой узкой речушки и идет по ней вверх, в глубь саванны. Все сошлись на том, что это — шедевр здравомыслия и изысканности. В них слились и день, проведенный в поезде, и зной, и желтая, иссохшая пустошь, и глухая ночь, и запах нищеты и болезни. Он оглядывал церковь с кривоватой усмешкой, слегка даже скептически, точно сомневался, стоит ли за этими символами хоть что-то. Я предпочел бы иметь целый класс африканцев, не знающих ни единого английского слова; начал бы с ними с нуля и потихоньку выучил. У него не было ни жены, ни детей, он нигде не работал, жил один и не путешествовал. Я рассердился, но продолжал упрямо возводить стену. Вечность рассечена на отдельные отрезки.
Все они были мне милы, даже нервный отец Тушет, которого по-прежнему передергивало при первых ударах барабанов из деревни прокаженных. Но мои фантазии питались не только Кафкой. Пташка перешла к следующему пациенту, с раздутой, заскорузлой от струпьев ногой, похожей на древесный ствол с серой, неровной корой. Или долбани ею обо что-нибудь, вот хоть о дверной косяк. Все опустились на колени, я тоже. Ради такого путешествия я и приехал в Африку.
Мужчины тихонько переговаривались: похоже, обсуждали, не стоит ли мне все-таки подсобить. После урока все мгновенно разбились на пары и скрылись в саванне. Солнце меркло, вокруг резко темнело, начинался дождь, поднявшийся вдруг ветер срывал с деревьев листву, и дядя Хэл говорил:. А на руках бинты — точно грязные варежки. Писать домой смысла не было.
Заметив, что я тихо плачу, он смолк, но потом, когда мы приставили лестницу к стене дома, ни слова не говоря, забрался на нее, повесил на крючок ведерко с краской и стал жесткой кистью втирать белила в карниз крыши. Пухлые губы и огромные глаза. Пошли к Билли, поиграем в стеклянные шарики. Совсем близко — прокаженная с культями вместо рук; я смотрю на нее и понимаю, что сам теперь куда уродливей и страшней. В ней есть что-то запретное.
Жаждал риска, даже опасности. Многие считали его наполовину индейцем; он и вправду напоминал индейца: смуглый, непредсказуемый — то ли вот-вот впадет в ярость, то ли неслышно удалится. Дядя Хэл исчез окончательно и бесповоротно; мы решили, что он умер. Пока я рассматривал вагон, одна из ставенок приоткрылась, и выглянул голубоглазый ребенок: видимо, ехал с родителями-миссионерами в те же края, что и я. Младенец был замечательный, пепельно-розовый, на голове густые волосики, и все пальчики целые — и на руках, и на ногах.
Что тут у вас? Как-то он на целый год забыл к нам дорогу, хотя машина его нет-нет да проносилась мимо. В самую яркую и жаркую пору дня, когда солнце стояло прямо над головой, жизнь полностью останавливалась и деревня словно вымирала. И рубашка, и шорты — сплошная рвань. От его высокой фигуры веяло мягкой властностью. Густой дым оседал повсюду слоями копоти и сажи, голые руки мои вскоре почернели. И никто против этого не восстает. Я думал так: днем буду трудиться, а по ночам сочинять, что я, собственно, и делал, работая в школе. Такое было впечатление, что всякий, кто пишет, публикует или продает книги, мгновенно вызывал у дяди ненависть, его враждебность порою принимала ошеломляюще странные формы. Этого-то я и жаждал — по-настоящему дикой Африки. Дядя подкрутил его пальцем и, захлебываясь словами, прерывистым детским голоском произнес:.
И деревня его находится как раз на пути в миссионерскую больницу в Мойо. Он пристально смотрел на меня; пропеллер почти остановился. Я решил было их выкинуть, но бумага здесь так ценилась, что кто-нибудь наверняка вытащил бы их из мусорного бака. Открыл ее и под вращающимся на тюбетейке пропеллером прочитал: «Я вынужден водить с ними дурацкие разговоры, есть их отвратительное варево, терпеть тысячу и одну докуку из-за их лени, вероломства и глупости. Туфли не менял, пока они не трескались и не разваливались на ходу, свитера — пока не расползались. Вот так же они стоят каждый день в амбулатории, протягивая руки за таблетками.
Костлявые пальцы лихорадки. Хотел чего-то более темного, причудливого. Море почти кипит, пучится пузырями и водорослями. Просто оставляла его там вопить до посинения: не трогала малыша, не разговаривала с ним и до положенного часа не кормила. Но стоял один посреди улицы, на маленьком островке тени, которую сам же отбрасывал, и думал: я именно там, где хочу. Начинал сразу после завтрака и работал без перерыва, пока Пташка не приносила бобы и nsima; потом снова работал, до сумерек. Кирпичи здесь делали очень странным способом: выкапывали яму в глинистой земле, заливали туда воду, бросали солому и месили ногами, пока не образуется однородная масса. Он лишен иллюзий и поэтому живет, пока жив, живет полной жизнью, добывает пищу и воду, ищет тень, ищет женщину. Я рассердился, но продолжал упрямо возводить стену. Закрывался магазин, запиралась амбулатория, никто не полол, не рыхлил грядок, рыночный пятачок пустел: торговки исчезали вместе с бананами, арахисом, вареной картошкой и дочерна прокопченной, костистой и мелкой, как галька, рыбешкой. Находиться в его обществе было очень утомительно. Хранить кое-что в тайне — по-прежнему привилегия писателя, и он вправе использовать вместо маски собственное лицо. Внешний мир был так далек — во времени и пространстве, — что совершенно утратил конкретные черты. На своих изуродованных ножищах и культях они принесли в класс спертый земляной дух болезни и отмирающей плоти. Утверждал, что до тонкостей знает правила самых разных карточных игр.
И никто против этого не восстает. Начинал сразу после завтрака и работал без перерыва, пока Пташка не приносила бобы и nsima; потом снова работал, до сумерек. От ужаса я очнулся, но тут же провалился в другой сон. Женщина на соседнем сиденье кормила ребенка грудью, но, поскольку ребенку было лет семь или даже больше, сосанье груди походило на неуклюжий кровосмесительный половой акт: мать была юная, хрупкая, почти девочка, а ребенок — велик и жаден. Свидетельства подобных близких отношений можно найти в «Беовульфе»[19], а в древнеанглийском для них существовало даже специальное слово, ведь дядя и племянник обычно сражались бок о бок. К моему изумлению, он заявил, что страшно рад меня видеть. Старик все болтал, смахивая насекомых с чемодана; стало ясно, что по-английски он почти не говорит, а поскольку голландского я не знал, общаться нам предстояло на местном наречии. Саванна и казалась мне морем, даже океаном. При резком же дневном свете меня обступили тесные, замызганные стены, решетки на окнах прорисовались черно и внятно и весь вагон мой завонял в наплывающей жаре. Тело ее скрывалось под просторной одеждой, я видел только лицо, обрамленное жесткой, словно картонной, волной белого чепца; лицо казалось милее, чем накануне в больнице. Сравнение с кораблем казалось куда точнее. Возможно, он уехал. Сокрушался, что все это осталось в прошлом, а теперь там — одна дешевка и обман.
Novels Pay Off () The Fireman () Hungry Ghost () The Vets () The Birthday Girl () The Solitary Man () The Tunnel Rats () The. ISBN В настоящем сборнике представлены материалы VII Международного молодежного научно- культурного форума, III Международной.
Невдалеке я увидел убегавшую со всех ног женщину; мужчина, поднявшись, натягивал шорты и отряхивал колени. Однако несколько лет спустя я узнал, что дядя отродясь не бывал в Ирландии, равно как и в Австралии. А несколько раз поезд будто размышлял: подавал назад, дергал, а потом все-таки ехал дальше. Вообще для лепрозория это характерно, здесь каждый сам по себе, у каждого свое место, свое пространство: у священников — обитель, у монахинь — монастырь, у прокаженных — деревня. Я боялся смерти, но и ждал ее как избавления — после долгих мучительных часов в темноте. Женщина была постарше меня, вероятно лет тридцати, худощавая, с изжелта-бледной кожей; такой нездоровый цвет непременно приобретают лица серьезных белых людей, поселившихся в африканской саванне. Я сидел на веранде. Усадив слепую на скамейку, она примостилась рядышком и зашептала старухе на ухо, а та принялась водить в воздухе культей — будто неуклюже, как могла, благословляла.
Никогда прежде не ездил я в таких неспешных поездах. Смотрели они — когда мне случалось встретиться с ними взглядом — испуганно и виновато. Люди отовсюду, со всех концов страны. Там, где жгли толстые чурбаки, дым тяжело стлался по земле, а едва поднявшись, застревал в лохматых пальмовых и тростниковых крышах, зависал там, пытаясь выпутаться, и потихоньку просачивался сизыми клочьями вверх, в сонное небо. Я смотрел вниз на деревню, на окошки обмазанных глиной хижин, где сквозь рваные занавески пробивался свет.
Вунгтау бесплатные пробы Лирика, амфетамин Вот оно, счастье! Больше надеяться не на что. А что делать со старухой, я и вовсе не знал. Смотрели они — когда мне случалось встретиться с ними взглядом — испуганно и виновато. Она взяла за руку глухого с первого ряда и потянула прочь. Мертвый груз… Я тоже начинал потихоньку проникаться этой идеей: книги — мертвый груз. Беседовали здесь, сейчас и только о насущном. Оказалось, это вовсе не монахиня, а Пташка — в монашеском облачении и в накрахмаленном чепце, прикрывающем голову от солнца.
В понедельник на урок собралось куда меньше народу, чем в пятницу: не было Амины с бабушкой, те две женщины пришли, мужчины же — далеко не все. Я решительно переступил порог, но, увидев двух женщин — одна из них была монахиня, — стоявших на коленях у расстеленного на полу матраца, а третью, африканку, распростертую на этом матраце в корчах, остановился. Видимо, стена была внутренняя: рядом виднелись фундаменты для очагов вроде выложенных камнем углублений, в которых в Америке жарят мясо на пикниках. Вот от этой-то мысли и корчилась душа. Я решил было их выкинуть, но бумага здесь так ценилась, что кто-нибудь наверняка вытащил бы их из мусорного бака. Приехав как-то на выходные из Бостона — той весной я был уже на последнем курсе, — я случайно столкнулся с дядей Хэлом на почте. Слушать дальше уже никому не хотелось. Здесь кроется не просто нечто необычное, меня ждет странный, причудливый мир. Отец де Восс ответил, что мне будут рады. В одном из зданий я увидел женщину, о которой рассказывал Симон: медсестру-mzungu по прозвищу Пташка.
Насилие в стенах родного дома было тут делом вполне рядовым. Появился запах человека, человеческого тела, сладковатый и тягучий, запах болезни и смерти. На окнах кое-где были витражи, а развешанные в простенках деревянные барельефы, остановки Крестного пути, явно сотворили местные умельцы. Подняв глаза, я вдруг увидел, что на меня пялятся несколько оборванных африканцев. Я сотрясался в ознобе, потел. И позже, когда мы с ним бывали вместе и вдруг всплывало чье-то имя — какого-нибудь известного человека: Фиделя Кастро, Джо Димаджио[4] или японского императора, дядя Хэл непременно изрекал: «Я ему написал письмо».
Все на столе: и хлеб, и папайя, и маргарин, и варенье, — все пропахло. Посланиями своими он гордился и особенно пыжился, когда получал ответ, пусть даже исполненный недоумения и обиды. И это слово «проказа». Он перестал звонить. Потом подошел к книжной полке, пошарил по ней и в одну минуту нашел то, что искал: объемистую биографию под названием «Рембо». Ближе к парапету расположился со своим требником отец Тушет; он читал, переворачивая страницы чистыми, белыми пальцами. Есть у белых, приехавших служить в саванну, еще одна черта — неоправданная суровость; видно, им мнится, что жесткий режим придает осмысленность их существованию. Он ритмично бухал, сотрясая воздух, дрожал, смолкал и возникал заново — еще более быстрый и громкий. Он утверждал, что владеет языком суахили, но поскольку никто больше в нашей родне суахили не знал, проверить это было невозможно. Пошли к Билли, поиграем в стеклянные шарики. Как-то, беседуя с одним ирландцем, дядя Хэл пустился в воспоминания о Дублине — о том, который в Ирландии.
Конечно же, он был очень скуп. Но меня это не обескураживало. Когда она исчезнет, с этой земли спадет проклятье, потому что хуже уже ничего не будет. Священники уже спали — должно быть, спали. Трое — помимо слепой старухи — явно не умели писать. Возможно, он уехал. В тот же миг послышался испуганный вопль. А когда я вышел под солнце, туг же ощутил тяжесть этого пекла. Она бесстрастно обрабатывала сейчас как раз такую беспалую ногу, промокая язвы влажной ваткой. Спиртного он в рот не брал. Этот детина всеми силами демонстрировал, что он тут главный. Хотел чего-то более темного, причудливого.
Не знаю, сам не видал. Я продолжал строить кухню. Приподняла его ногу и начала срезать бинты. Уже год я преподавал в маленькой школе на окраине городка, и, чем дольше жил там, тем скучнее мне становилось. Посланиями своими он гордился и особенно пыжился, когда получал ответ, пусть даже исполненный недоумения и обиды. Деревья стояли теперь истонченные, почти прозрачные и вовсе не отбрасывали тени. Дядя был небрит, оброс не по возрасту седой щетиной, то и дело ерошил свою шевелюру. Они играют, а я умираю. Из всего этого следует, что даже воображаемая жизнь напоминает жизнь прожитую. Сравнение с кораблем казалось куда точнее. Деревня прокаженных была бодра и деятельна, казалось, в ней трудятся буквально все, но труд этот не оставлял следов. После восхода поезд перестал казаться такой громадиной. На Рождество он становился Санта-Клаусом, на Пасху — пасхальным зайчиком, а четвертого июля[17] устраивал у себя в саду фейерверк.
И готовился к этому путешествию, точно к выходу в море. Старик все болтал, смахивая насекомых с чемодана; стало ясно, что по-английски он почти не говорит, а поскольку голландского я не знал, общаться нам предстояло на местном наречии. А ведь когда человек, которого ты считаешь чудиком, вдруг сообщает, что он что-то там такое написал, невольно настораживаешься. Сначала нас спрашивали про него, потом даже упоминать перестали. К полудню деревня стихала, и только тогда становилось ясно, что до этой минуты что-то происходило; внезапная тишь напоминала, что недавно тут было шумно. При этом воспоминании говорящий бледнел, лицо его вытягивалось. Занашивал все до лохмотьев и только тогда выбрасывал.
В них слились и день, проведенный в поезде, и зной, и желтая, иссохшая пустошь, и глухая ночь, и запах нищеты и болезни. Я сотрясался в ознобе, потел. У меня столько дел! Именно эта вонь и преследовала меня здесь. И вдруг один из моих учеников обмолвился, что он из Центральной провинции, с озера[23]. Сперва жар ударяет мне в лицо, потом я бегу по песку и обжигаю ступни. Ну, как экскурсия? Проказа, проказа, проказа. На них он даже не смотрел, имен их не называл, только объяснял, кто я и откуда взялся. Да, этой книге место в земле, вместе с моими виршами.]
На коленях у меня лежала книга, новый перевод «Дневников» Кафки. В том же году он торжественно вручил мне щипцы для орехов. Африка кажется зачарованной лишь в прохладной темноте. И, хохоча, ушла. Когда-то ее, но всей видимости, очень ценили, поскольку брали отсюда воду для питья и стирки. В воскресенье я не пошел на мессу и понял потом, что тоже из-за Пташки. Добравшись до комнаты, я тут же рухнул на постель. Букашки-таракашки ползают?